http://gorbunock.narod.ru/02.htm
ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
ПОПЫТКА ПЛАГИАТА
Рецензия была написана летом 1999 года и вместе с полемическим ответом А.Злобиной (по поводу ее рецензии в «Новом мире» на книгу И.Гилилова «Тайна Великого Феникса»; см. на сайте http://polemical.narod.ru материал «О вреде кабаньей головизны») была опубликована в «Литературном обозрении» №4 за 1999 год – последнем номере «старого Литобоза».
ХОД КОНЕМ, ИЛИ ПОПЫТКА ПЛАГИАТА
Когда двое говорят одно и то же –
это далеко не одно и то же.
Французская поговорка
Передо мной два издания известной детской сказки «Конек-Горбунок»: одно – московских издательств «Совпадение» и «Сампо», 1997 года, другое – московского же издательства ЗАО «РИК Русанова», 1998 года. На суперобложке первой стоит название – «Конек-Горбунок. Гипотезы и факты.», а на переплете – «КОНЁК-ГОРБУНОК. Гипотезы и факты»; на обложке второй напечатано: «Александр ПУШКИН (?) «КОНЁК-ГОРБУНОК. Русская сказка.»
Неплохое начало? А продолжение еще интересней.
На обороте титула второй книжки читаем:
Замысел этой книги, возникший в 1990 г. и осуществлявшийся с марта по июль 1997 г., был похищен издательствами «Сампо» и «Совпадение» и существенно искажен в их издании, вышедшем в конце 1997 г. Чтобы нейтрализовать последствия такой, мягко говоря, недобросовестности, мне пришлось несколько видоизменить и дополнить работу, предлагаемую, наконец, вниманию читателей.
Составитель.
Насколько можно судить по этой «реплике» Составителя (В.Перельмуттера), речь идет о плагиате; вопрос только: о чьем плагиате и плагиате чего? Попробуем ответить на этот вопрос, для чего, в первую очередь, сравним содержание книг в самом общем виде – их структуру. Чтобы каждый раз не называть издания и издателей, назовем без изысков первую по времени издания книгу Первой, а вторую – Второй.
Первая книга состоит из текста сказки «Конек-Горбунок» в редакции издания 1834 года, статьи Н.Семпер «Театр с большой буквы» (воспоминания об отце, художнике Е.Соколове, иллюстрациями которого оформлены обе книги), статьи Александра Лациса «Верните лошадь!» и его же «Послесловия», доказывающих, что автором «Конька-Горбунка» является Пушкин и что именно первоначальный текст сказки издания 1834 года, подпорченный только цензурными исправлениями, ближе всего к пушкинскому, и статьи А.Толстякова «Пушкин и «Конек-Горбунок» П.Ершова», уверенного в том, что автором сказки является Ершов, хотя дело и не обошлось без «дружеского участия» Пушкина.
Вторая книга состоит из тех же текстов Лациса «Верните лошадь!» и «Послесловие», статьи Перельмуттера «В поисках автора», вроде бы и солидаризирующейся со статьей Лациса, но совершающей некий «скок в сторону» (об этом – позже), текста сказки в редакции издания 1834 года со сквозной нумерацией строк, «Примечаний» Составителя в виде измененных и добавленных Ершовым в первоначальный текст строк с соответствующей нумерацией; затем идут «Приложения» – написанная в 1907 г. по мотивам «Конька-Горбунка» революционная агитпародия С.Верхоянцева «Конек-Скакунок» и статья С.Лесного «Конек-Горбунок» из эмигрантского журнала «Возрождение» (1964), превозносящая достоинства сказки, и особенно – текста первых изданий (на эту статью, цитируя похвалы Лесного «Коньку-Горбунку», ссылался и Лацис).
В Первой книге статья Семпер о Соколове интересна безотносительно проблемы авторства сказки, а к ее решению никакого отношения не имеет. Статья Толстякова объясняет известные факты с общепринятой сегодня точки зрения на авторство, считая Ершова несомненным автором «Конька-Горбунка», но с доводами Лациса не спорит, существуя как бы сама по себе, в то время как Лацис эти же факты рассматривает как «поплавки» литературной мистификации, увязывая все странности и противоречия происхождения, публикации и дальнейшей судьбы сказки и Ершова в единое целое и давая им разумное объяснение.
Во Второй книге «Конек-Скакунок» и статья Лесного ничего нового обсуждению этой проблемы не добавляют, являясь довеском, без которого сборник не потерял бы. В чем же «дополнение» Перельмуттера, которое должно «нейтрализовать последствия... недобросовестности»? Поскольку «Примечания» в виде ершовской правки отдельных строк и его вставок в тексты хотя и забавно интересны, показывая поэтическую беспомощность Ершова, но всего лишь иллюстративны, являясь наглядным пособием для некоторых аргументов Лациса, подтверждающих его гипотезу, – постольку таким «дополнением» может служить только статья Составителя, и круг наших изысканий уменьшается до вполне приемлемых размеров.
Таким образом, общей – и стержневой – литературной частью обеих публикаций являются статья Лациса «Верните лошадь!» с «Послесловием» и первоначальный текст сказки. Начнем с предположения, что Лацис прав и что имела место литературная мистификация. Автором сказки является Пушкин, которому зачем-то эта псевдонимность понадобилась, а Ершов согласился поставить свою фамилию и сыграть роль автора. Как бы повели себя в этом случае Пушкин и его окружение, посвященное в тайну (одному ему осуществить этот розыгрыш не удалось бы), и как бы повел себя Ершов? Попытаемся восстановить ход мысли Пушкина и мистификации, приняв точку зрения Лациса и воспользовавшись его аргументами.
Во-первых, текст сказки таков, что, подписанный именем Пушкина, он просто не мог быть опубликован из-за политических и иных намеков, очевидных и сегодня, если считать автором Пушкина; например, эпизод с китом, проглотившим тридцать кораблей и не выпускающим их десять лет и без умственных усилий связывается с декабристами. Сказку зарубил бы первый же цензор, знающий, что ее будут очень внимательно читать Бенкендорф и царь (опережая события, замечу, что и под фамилией Ершова «Конек» продержался всего 9 лет и уже в 1843 году был запрещен цензурой под предлогом несоответствия «современным понятиям и образованности»). Пушкин это увидел во время написания сказки и, не желая оставлять ее в столе, видимо, уже тогда замыслил «псевдонимное» издание и не сказал про «Конька» жене. Думая о том, как бы найти подставного автора, Пушкин понимал, что «псевдоним» должен пописывать стишки, пусть и на посредственном уровне, должен очень нуждаться, чтобы согласиться на этот шаг за деньги, а также должен быть не очень умен, чтобы не увидеть истинной причины, толкнувшей Пушкина на этот шаг, и не испугаться. Сам Пушкин таким ходом решал попутно и другие задачи: он получал возможность не только избежать пристального внимания цензоров хотя бы на первое время, но и, скрыв факт существования сказки от Натальи Николаевны, обеспечить себя карманными деньгами, в том числе – и возможность играть и расплачиваться с карточными долгами (Пушкин, в разговоре с Т.Рэйксом: «По мне лучше умереть, чем не играть в карты!»). Этой мистификацией Пушкин занялся еще и потому, что любил тайны и розыгрыши, а к тому же и сам купился на «Гузле» Мериме, переводя ее как «Песни западных славян». (В «Послесловии» Лацис приводит отрывок из «Домика в Коломне» «Здесь имя подписать я не хочу...», не вошедший в основной текст поэмы, в котором Пушкин размышляет о забавности печатанья «под легкой маской»:
Читатель, ...смейся то над теми,
То над другими: верх земных утех
Из-за угла смеяться надо всеми.
Для прохождения сказки через цензуру и отвода глаз неофициальных цензоров Пушкин наметил публикацию ее самой безобидной – первой – части в «Библиотеке для чтения» О.И.Сенковского – Барона Брамбеуса, который обожал мистификации и цензором которого был А.В.Никитенко (а с ним поэт в то время был дружен); А.Ф.Смирдин, который издавал «Библиотеку» и хорошо зарабатывал на пушкинских стихах, должен был стать издателем и отдельного издания сказки. П.А.Плетневу, через которого Пушкин собирался осуществить замысел, об истинной причине мистификации говорить было нельзя из-за его трусоватости (весной 1826 года, смертельно напуганный нагоняем петербургского генерал-губернатора, он прекратил переписку с Пушкиным, а в 1830-м тоже перестал отвечать, когда сообразил, что в письмах из Болдина Пушкин шифровал свой настойчивый интерес к судьбе прошения о выезде за границу). Нужно было заставить Плетнева самого подать эту идею, чтобы тот, не усомнившись в невинности затеи, довел ее до конца.
Плетнев, зная реакцию «прогрессивной общественности» на первые две сказки, «О царе Салтане» и «О мертвой царевне» (они были «сдержанно» приняты даже Белинским), но не понимая непечатности третьей, и без того был против публикации Пушкиным «Конька-Горбунка» под своим именем. К тому же «Библиотека для чтения» собиралась в мартовском номере 1834 года печатать «Пиковую даму», а «соседство» с пушкинским «Коньком», с точки зрения Плетнева, уронило бы ее престиж, и спровоцировать его на исходящее от него предложение псевдонимного издания и на реальные шаги с целью его осуществления было нетрудно (тем более что, как показывает Лацис, для Пушкина и Плетнева подобные или иные «псевдонимные» публикации были обычным, «семейным» делом). Плетнев преподавал в университете – там он и собирался подыскать достойного кандидата, именно своими соображениями и объяснив ему необходимость «псевдонима».
Посмотрим, насколько соответствовало поведение всех означенных действующих лиц этой истории заранее намеченному пушкинскому сценарию – или общепринятой сегодня точке зрения на авторство сказки (Ершова).
В 1833 году у студента Петербургского университета П.Ершова умирает отец, и семья оказывается в крайней нужде. Плетнев приводит до этого момента никому неизвестного восемнадцатилетнего студента к Пушкину – вероятно под предлогом оказания Ершову какой-нибудь помощи: например, заказать что-нибудь из переписки – скажем, перебелить пушкинскую сказку. Поговорив с Ершовым, Пушкин решает, что студент подходит для задуманного. «Вы, кажется, из Сибири? – приводит Лацис часть одного из их разговоров. – Что ж, Сибирь – страна умных людей.» Ершов обижается, подумав, что Пушкин над ним подшучивает; я с Ершовым согласен – хотя можно принять, что имелись в виду и декабристы: фраза двусмысленная.
Общепринятая трактовка факта: Плетнев приводит к Пушкину автора сказки «Конек-Горбунок». Однако никаких подтверждений этому не существует, а Пушкин ни устно, ни в письмах не упоминает Ершова как автора сказки (как, например, Грибоедова в письме Бестужеву с лаконичным и глубоким анализом «Горя от ума»). До нас дошли лишь еще две фразы Пушкина, и обе – двусмысленные: первая, сказанная Ершову в присутствии барона Е.Розена, – «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить.» (сказка-то великолепна!), и вторая, брошенная графу А.Васильеву, – «Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком.» (обе фразы приведены в статье А.Толстякова). Последняя фраза тем более выразительна, что в Сибири никогда не было крепостного права, и это было широко известно. Плетнев письменно также никогда не утверждал, что Ершов является автором сказки; его фраза в письме к Ершову 1846 года «мне суждено было услышать едва ли не первому» стихи «Конька-Горбунка» также нарочито двусмысленна: ну почему бы просто не сказать – «Вашу сказку»? Да и сам Ершов в своих письмах при жизни Пушкина не использовал притяжательных местоимений «мой» и «моя» применительно к сказке; например, в письме к Плетневу: «Вы первый ввели «Конька» в свет.» Так «не проговориться» можно и случайно, но если ни разу не «проговариваются» еще и Пушкин, а с ним – и Вяземский, Жуковский, Никитенко, Сенковский, Смирдин, это уже закономерность! (Беру на себя ответственность за этот аргумент.)
Более того, в бумагах Смирдина сохранился пушкинский автограф – заглавие сказки без упоминания автора и первые четыре строки, записанные его рукой. С чего бы это Пушкину (если сказка принадлежит Ершову) оставлять такой автограф, который можно расценить скорее как «флажок», наподобие тех, что имеют место в тексте «Конька-Горбунка»: «остров Буян», «царь Салтан», «мертвая царевна», «пушки с острова палят» и т.п.? А вот если Пушкин – автор, желающий сказать об этом потомкам, существование такого автографа легко объяснимо. Таким же «флажком» является и так называемый «автопортрет в облике лошади» – оставленный Пушкиным рисунок, где он изобразил себя «в виде Конька-Горбунка» между двух других конских голов на одном листе с изображенной чуть поодаль головой взнузданной лошади (последняя, опираясь на противопоставление Лацисом «русской сказки» пушкинской же «петербургской повести», – не конь ли «Медного всадника»?).
В апреле 1834 года «Библиотека для чтения» публикует первую часть сказки с блестящим редакционным сопровождением (Сенковского), а Плетнев вместо лекции читает опубликованную часть и представляет студентам «автора» – сидящего тут же Ершова. Мистификация началась.
В июне 1834-го дано цензурное разрешение на издание книги, и она, «пощипанная цензурой», выходит. Ни журнальных публикаций, ни книг первого издания с дарственной надписью автора кому-нибудь из тех, кто содействовал ее выходу, – Жуковскому, Никитенко, Плетневу, Пушкину, Сенковскому или Смирдину – не существует, что совершенно необъяснимо, если автор – Ершов, и очень даже понятно, если автор – Пушкин.
В 1836 году Ершов благодаря стараниям Сенковского и (или) Никитенко получает место учителя в Тобольской гимназии и уезжает из Петербурга, что, при очевидном успехе сказки у публики, довольно странно, если автор Ершов, но понятно, если автор – Пушкин: Ершов довольно быстро должен был увидеть, что, играя роль гениального автора, он оказался в малоприятном, двусмысленном положении.
После смерти Пушкина в Москве выходят еще два издания сказки, напечатанных с издания 1834 года, с ведома, но без какого-либо участия Ершова, что странно, если он автор, но можно понять, если автор – Пушкин.
В то же время Ершов поднимает вопрос о получении недополученного гонорара за журнальную публикацию, и Сенковский резко отвечает: «Ничего не следовало получить и не будет следовать.» Ответ хамский, если Ершов – автор «Конька-Горбунка», и справедливый, если автор – Пушкин: Ершову уплатили по договоренности и помогли устроиться в Тобольске, а он ведет себя неблагородно, как попрошайка.
Ершов понимает, что никаких денег он не получит, если как автор сам не договорится с издателями. Пушкин умер, но цензура сказку запретила; цензурные ограничения сняты только после смерти Николая I, но еще раньше Ершов начинает переговоры о четвертом издании, и тут выясняется, что без определенной правки в сторону лояльности к власть предержащим сказка неиздаваема. Так появляется издание «вновь исправленное и дополненное». Вероятно, кое-что из пушкинских стихов, в свое время исправленных из-за цензуры, Ершов восстанавливает по имевшемуся у него беловику с пушкинской правкой, но в основном вносит исправления и вставки по своему разумению.
Если бы Ершов был человек благородный, он должен был бы поставить своей задачей восстановить пушкинский текст, сохранив рукопись с пушкинской правкой, и оставить для потомков свое подтверждение пушкинского авторства. А Ершов мало того что правит пушкинские стихи – при этом он уничтожает беловик с правкой Пушкина (как он напишет в одном из писем, в состоянии хандры) – психологически понятный шаг, если он не автор сказки и решился на дальнейшее использование ее под своим именем.
Почти вся правка Ершова текст ухудшает и выдает его поэтическую беспомощность, что невозможно объяснить при авторстве Ершова, но совершенно прозрачно при авторстве Пушкина: иначе и быть не могло. Даже те из перлов Ершова, которые приводит Лацис («очью бешено сверкая», «принесли с естным лукошко», «некорыстный наш живот», «починивши оба глаза», «всем ушам на удивленье», «православных не мутить» и т.п.), убийственны – а их множество (шутка ли, в общей сложности Ершов внес около трехсот исправлений и вставок - почти 800 строк!); этот разбор «ершовизмов» и без дополнительных доказательств в виде цитируемых Лацисом более чем посредственных стихов Ершова свидетельствует о его бездарности.
Посвященные молчат и на публикацию сказки с исправлениями и дополнениями не реагируют – но они и не могут ничего сказать или сделать: во-первых, авторство Пушкина формально недоказуемо, а, во-вторых, все они выглядели бы некрасиво в глазах Натальи Николаевны, которая, к тому же, могла востребовать «невыплаченные» гонорары за предыдущие издания; мало того, что очевидным образом обойдена цензура, так еще и скандал грандиозный! – Пушкин оказался дальновидным, рассчитывая все на много лет вперед – я бы сказал, на века и на проницательность Лациса.
Ершов видит, что прошло уже довольно времени, чтобы возникнуть толкам или обнаружиться документам, которые свидетельствовали бы об авторстве Пушкина, – и ничего нет, кроме упоминания Анненковым о пушкинском автографе в бумагах Смирдина; это укрепляет его в желании и дальше поддерживать сложившееся положение. Теперь его поведение вполне можно расценивать как попытку плагиата. Убедив себя (а как же иначе!), что его правка хороша, Ершов и не подозревает, что именно эта правка и станет камнем преткновения, выдав его намерения с головой; ему и в голову не приходит, что тайное рано или поздно станет явным.
Между тем Пушкин оставил еще один «флажок» – и какой! После смерти поэта была сделана опись его библиотеки, и Лацис обнаруживает (замечательное открытие!), что по этой описи среди десятка книг с №739 по №749 (все до единой – анонимные и псевдонимные издания) под №741 числится «Конек-Горбунок» издания 1834 года (разумеется, также без дарственной надписи). Библиотеку Пушкина приводил в порядок в апреле 1834 года Соболевский, расставляя книги по авторам, темам и иным принципам (отдельно располагались церковные книги, журналы, словари и т.п.); это означает, что Пушкин, поставив изданную летом 1834 года сказку на полку среди анонимных и псевдонимных изданий, знал, что Ершов – не автор этой книги!
Этим аргументом Лацис ставит в своих рассуждениях эффектный восклицательный знак, превращая и без того уже трудно оспоримую гипотезу в факт. Тайное стало явным, и мы можем посмеяться вместе с Пушкиным – над нами, «надо всеми», над неудавшейся попыткой плагиата – и поставить эту сказку на книжной полке в полагающееся ей место: среди книг Пушкина.
Но вернемся все же к началу наших заметок – к исходной посылке: о каком плагиате идет речь на обороте титула сборника Перельмуттера? В своей статье «В поисках автора» Составитель, повторив некоторые аргументы Лациса, вскоре сообщает: «первые шаги – по дорожке, проложенной размышлениями Лациса. А там – скок в сторону, и по бездорожью.» Сравним его шаги «по бездорожью» с тем, что сказано Лацисом.
Вот они: нет черновиков Ершова, нет беловой рукописи; единственный рукописный след – заглавие и четыре первых строки сказки, написанных рукой Пушкина; пушкинская правка Ершовым уничтожена; стихи Ершова, написанные после сказки, посредственны, поправки в тексте «Конька-Горбунка» ужасны; дарственных надписей на экземплярах первого издания нет – и тем не менее Плетнев, Сенковский, Никитенко и Жуковский принимают участие в дальнейшей судьбе Ершова; существует автопортрет Пушкина «в облике лошади»; Плетнев, Никитенко, Сенковский, Жуковский – все они, скорее всего, посвящены в тайну мистификации. – Но все эти аргументы присутствуют и в статье Лациса, и я не вижу никакого «скока в сторону» – и уж тем более езды «по бездорожью», даже когда Перельмуттер приводит неиспользованный Лацисом довод (комментарий к фразе «Этот Ершов обращается с русским стихом, как со своим крепостным мужиком.») или когда показывает, как Ершов выдавал свое непонимание пушкинского текста, вставляя свои строчки вместо отточий (этого нет у Лациса в статье «Верните лошадь!», но он писал об этом пушкинском приеме – создавать композиционный воздух видимостью пропуска строк – в статьях о своей расшифровке 10-ой главы «Евгения Онегина»; да и раньше об этом писали М.Гофман, на которого Лацис ссылался, а вслед за ним – Ю.Тынянов, которого цитирует Перельмуттер). По существу ничего нового к сказанному в статье Лациса Перельмуттер не добавляет (даже оформление обложки его сборника построено на подмеченном Лацисом противопоставлении «Конька-Горбунка» «Медному всаднику»), а поскольку по времени Лацис статью «Верните лошадь!» задумал и опубликовал задолго до того, как Перельмуттер начал осуществлять свой издательский замысел в 1997 году (сноска Первой книги датировку публикации Лациса сообщила неверно, статья «Верните лошадь!» впервые опубликована в газете «Автограф» №12 за 1996 год, а не в №13 за 1997, но и это – не первая публикация гипотезы), то придется принять, что Перельмуттер, как, впрочем, и я, неоригинален и прошел по следам Лациса, ни на йоту не отклонившись от пути движения его мысли.
На мой взгляд, у Составителей этих двух сборников были разные стержневые идеи. Сборник С.Сильванович (Первая книга) предлагает две точки зрения на проблему, не становясь ни на чью сторону, Перельмуттер (Вторая книга), скептически относящийся к «пятнадцать лет назад бесследно опубликованной статье библиографа А.П.Толстякова», целиком – на точке зрения Лациса, и весь сборник отвечает этой позиции; но ведь не менял же Перельмуттер свою точку зрения из-за появления сборника Сильванович? При столь различном подходе я и тут не вижу наличия признаков плагиата.
Мне кажется, в нашей истории речь может идти лишь о попытке плагиата, да и то всерьез – лишь о попытке Ершова, а нам, в связи с изложенным, пора сделать окончательный выбор: либо сказка написана Ершовым, и тогда надо печатать ее по последнему прижизненному изданию со всеми его «перлами» и ляпами (хотя в этом случае детей было бы ужасно жалко!), либо она написана Пушкиным, и надо восстанавливать пушкинский текст, а на обложке писать А.ПУШКИН «КОНЕК-ГОРБУНОК», без уклончивого знака вопроса.
Лацис считает возможным печатать ее в обоих вариантах, кому как нравится. Я же предлагаю подойти к этому вопросу с точки зрения правовой: ведь не всегда в распоряжении следствия имеются прямые улики – суд может принять решение и по косвенным доказательствам. В данном случае все прямые улики были участниками мистификации сознательно уничтожены, но очевидность доказательств авторства Пушкина такова, что общественному суду было бы только справедливо признать его, сделав этот подарок и нам, и поэту к его юбилею. Я бы вот только «дежурных» пушкинистов в состав жюри не вводил, зная их ревниво-пристрастную необъективность...
